№2 (2) • 2004

В номере:

Интервью с митрополитом Воронежским и Борисоглебским Сергием

Гаагский "марафон" Слободана Милошевича

Письмо в Россию из Косово
(часть 2)
Елена Правда

Сербский Видовдан

Интервью с Александром Соловьевым

О королевской верности России Александра I Караджорджевича
Лариса Битюцкая

Сербский дар
Маргарита Лунева

Монастырь Високи-Дечани и русские монахи
Павел Троицкий

Русская бесконечность как пейзаж

Маршал и актриса (окончание)
Виктор Будаков

Ровесник Российского флота
Леонид Семаго

В тени неумирающих олив
Тамара Дьякова

Говорим по-сербски
(урок 2)

На первой странице обложки:
Е.Киселева "г. Будва (Сербия)", 1920, холст, масло, (Воронежский художественный музей им. И.Н. Крамского)

СЛАВЯНОГРАД

РУССКАЯ БЕСКОНЕЧНОСТЬ КАК ПЕЙЗАЖ

Тамара Дьякова

Своеобразным мерилом национальной самобытности, устойчивой формулой русскости стала «загадочная душа». А чем выверяется глубина этой загадочности? Сказано же, «аршином общим не измерить». Среди уже существующих мер есть одна, которая помогает мысленно объять все тайные уголки русского духовного мира. Это природа.
Давно было замечено, что из многих обстоятельств, влияющих на развитие мировоззрения народа - истории, характера трудовой деятельности, языка, - фактор природы для русских был основополагающим.
Однако оценки тех или иных природных влияний нередко имели полярный смысл. Скажем, к числу наиважнейших условий формирования русского характера относят равнину. Бесформенная необозримая ширь степи многим представлялась своеобразным символическим истоком различных черт русского народа. По мысли О. Шпенглера, бесконечные дали породили народность «смиренную, неустрашимую, открытую пространству, без собственной личной воли, склонную к рабству». Именно это, считал немецкий философ в 1922 г., всегда было причиной деспотической политики в России от времен Чингисхана до Ленина, именно эта ландшафтная особенность породила необузданную тягу русских к перемене места. Странничество мешало работнику закрепиться на одном месте и работать. В России хорошо обученные фабричные рабочие - редкость. Не хотят и не могут работать.

И. Левитан. Над вечным покоем, 1893-1894

А вот по мысли русского исследователя словесности Д.С. Лихачева, просторы родной земли были всегда для соотечественников своеобразным символом свободы и порождали не дух рабства, а внутренний протест против социальной несправедливости, потребность видеть себя по-настоящему свободным, что возможно только на просторе. «Воля вольная! - писал Д.С. Лихачев. - Ощущали эту волю даже бурлаки, которые шли по бечеве, упряженные в лямку, как лошади, а иногда и вместе с лошадьми. Шли по бечеве, узкой прибрежной тропе, а кругом для них была воля. Труд подневольный, а природа кругом вольная. И природа нужна была человеку большая, открытая, с огромным кругозором».
Русские просторы сформировали в человеке потребность грезить о свободе, а не умение оформить мечты в строгую и конструктивную систему. Стремление раствориться в безбрежной стихии - это и есть врожденная потребность в свободе, это и есть стихийное проявление не терпящего жестких границ духа.
По-разному прочитываемым фактором «русской души» выступает и сопоставление «земли» и «неба» как пространственной организации мира. Для русского человека истинная земля - на небе. Эта идея вросла в саму плоть жизни России. Она могла быть подтверждена множеством умозаключений и высказываний. Обращенность к небу не имеет ограничений у русского и превращает его в существо, оторванное от земли. Здесь, внизу, не обрести ему счастья, не увидеть долгожданного порядка, не предсказать завтрашний земной день. Одна надежда: все, чего не достает на земле, есть на небе.
Природа Великороссии часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания. Невозможность рассчитать наперед... (неожиданные метели и оттепели, непредвиденные августовские морозы и январская слякоть), заранее сообразить план действий и прямо идти к намеченной цели, отразились на складе ума великоросса...», - писал В.О. Ключевский.
Непредсказуемость природы рождала в душе русского упование на чудо, на какое-то внезапно возникшее счастье, которое свалится с неба. Небо - это надежда человека на благополучный исход судьбы.
Характеристики данной национальной черты весьма полярны: от приписывания великороссам абсолютной оторванности от земли, неумения ее обустроить, отсутствия какого-либо практического начала до признания в россиянах великой способности соизмерять каждодневные земные дела с «небом», жить с глубоким чувством Бога в душе и подчинять свои действия высшей воле добровольно и охотно.
Более точной и полной панорамой ментальной среды той или иной культурной общности выступает пейзаж. Он формируется внутри человеческой души, въедается в ее ткани, становится неотъемлемой ее частью. Скажем, в многотомном творческом наследии М.Е. Салтыкова-Щедрина доминирующую роль играет один и тот же тип пейзажа. Для него характерны «осенние непрекращающиеся сумерки», «серое, вечно слезящееся небо», «грузные массы облаков», «понурые и неподвижные, точно замученные деревья». В весеннем пейзаже также «сплошные темные облака», сеющие «изморозь - не то дождь, не то снег», «сильный ветер», предвещающий «гнилую оттепель».
Подобную оценку творческого видения Щедрина можно было бы считать излишне произвольной, фрагментарной и субъективной. Но сам автор «Губернских очерков» в 1857 году признался: «Перенесите меня в Швейцарию, в Индию, в Бразилию, окружите меня какою хотите роскошною природой, накиньте на эту природу какое угодно прозрачное и синее небо, я все-таки везде найду милые мне серенькие тоны моей родины, потому что я всюду и всегда ношу их в моем сердце, потому что душа моя хранит их, как лучшее свое достояние».

Ф. Васильев. Оттепель, 1871

Отечественная литература и живопись дают нам богатейшую информацию об особенностях пейзажного мировосприятия русских. Одну из них подметил В.Б. Шкловский на примере поэтики Л.Н. Толстого. «Толстовские пейзажные записи красивы, но красивы они по-новому, и именно тем, что в них введены прежде неэстетизированные моменты; они увидены как бы внезапно проснувшимся человеком». Данное наблюдение подходит в определенной степени для характеристики всякого пейзажа, т.к. подчеркивает нерасторжимое единство чувственных предварительных образов, идеальных представлений, приходящих к человеку в мечтаниях или сновидениях, и реальных последующих образов природы.

Это единство особенно полно раскрывает себя в художественном творчестве, где созданный поэтом или живописцем пейзажный образ - зримый, конкретный, реальный - является своего рода продолжением неясно осознаваемых грез отдельной творческой личности или творческого духа целого народа. Эта греза выдает умонастроение, видение мира, психологическую соотнесенность творца с объективной действительностью. Вот почему анализ тех или иных форм пейзажа, различных образов природы, природных символов в народно-поэтическом искусстве или авторском творчестве рисует нам достаточно точную картину ментальной среды человека. Не произвольно оцениваемые реалии природного мира, а отрефлексированные формы природы, сложившиеся в представлении человека как тот или иной пейзаж или пейзажный элемент, могут служить характеристикой культурной личности.
Воображаемый пейзаж - это своего рода архетипический комплекс, являющийся результатом интенсивной внутренней жизни и обнаруживающий себя в результате высвобождения из сферы бессознательного через различные формы художественного творчества.
Это целый символический мир, отражающий менталитет того или иного народа. Он значим и плодотворен не только при характеристике историко-логического развертывания культурного процесса, но и как показатель внутренней сущности отдельной творческой личности.
Воображаемые образы природы - ценный источник нашего восприятия различных культурных типов не только потому, что демонстрируют нерасторжимую связь с автором грез, но и потому, что сами образы являются не столько идеальным воплощением действительного, сколько неким видом энергии, творящей реальность. Единство пейзажа проявляется, как сбывшийся, много раз виденный сон.
Представления русского человека о природных возможностях своей страны всегда были иллюзорны. Он всегда находился в плену многих заблуждений, чему и был очень рад. С учетом этих романтических иллюзий и выстраивалась пейзажная картина русской души.
О влиянии огромных российских пространств на характер людей, с напряжением и усилием осваивающих просторы родного края писал еще Н. Бердяев. «Русская душа подавлена необъятными русскими полями и необъятными русскими снегами, она утопает и растворяется в этой необъятности… Необъятные пространства России тяжелым гнетом легли на душу русского народа. В психологию его вошли и безграничность русского государства, и безграничность русских полей. Русская душа ушиблена ширью, она не видит границ, и эта безграничность не освобождает, а порабощает ее. И вот духовная энергия русского человека вошла внутрь, в созерцание, в душевность… и в собственной душе чувствует он необъятность, с которой трудно ему справиться. Широк русский человек, широк, как русская земля, как русские поля… Сами эти пространства можно рассматривать как внутренний, духовный факт в русской судьбе. Это – география «русской души».
Но все эти негативные природные факторы никогда не рассматривались в качестве условия для мобилизации активных деятельных начал и рационального осмысления действительности. Восприятие окружавшей человека природы в силу многочисленных заблуждений напоминало сновидение, в котором пробуждались архаические представления.
На окружающую природу русский человек никогда не смотрел «прагматическим» глазом, не стремился трезво оценить ее возможности и способы подчинения себе. Его привлекала перспектива изменить безрадостную, унылую и однообразную жизнь в один момент, разом – всего лишь поменяв место проживания. Так русский человек стремился решить и государственные, и личные проблемы. Г. Гачев по этому поводу писал: русского мужика «даже пришпиливать приходилось крепостным правом, а то все в бега норовил».
Но новые земли, еще хуже освоенные и лишенные памяти о жизни предков, столь же бескрайние и неоформленные, взывали все те же эмоции и рождали с удвоенной силой у русского «очарованного странника» мечту о чужой земле. Уход от реальных проблем и надежда на лучшую жизнь в иных краях, «вечное туда – стремление, очарованность нездешностию, неземностию», как подчеркивает Г. Гачев, стало устойчивой привычкой русского человека. Отечественная литература, искусство, фольклор широко и многосторонне эту страсть отразили. Можно сказать, что многие поведенческие моменты в русской культуре восходят к единым для этого этноса образным формам жизнедеятельности.
Архетипические пейзажные образы в русской художественной культуре целостны, универсальны, космизированы. Каждый отдельный образ представляется неотъемлемой частью той идеальной картины, которая выступает прототипом реальности.
Природа бесконечна, во всяком случае, в сравнении с ограниченным промежутком отдельной человеческой жизни. В древние времена в средней полосе России росли такие же березы, дубы, ольхи, были те же травы и воды, каковы они и теперь. Жизнь природы вне вмешательства человека в принципе неизменна, при всем динамическом ее характере. Все осенние дожди и туманы, все весенние утра подобны друг другу на протяжении всей цивилизации. Характеристики же пейзажа-картины, напротив, изменялись беспрестанно. Ибо менялось и меняется отношение человека к окружающей среде - как в пределах исторических циклов, так и в пределах отдельной жизни. Бесконечное освоение мира лежит в основе потенциально бесконечного накопления «запасов» пейзажного искусства. А наиболее типичные пейзажные образы и мотивы наиболее точно информируют нас о национальных чувствах, привычках, принципах мироотношения, психологических особенностях, то есть обо всем том, что входит в понятие «менталитет».
Пейзаж, отражающий национальную картину мира, создается не копированием конкретных реалий природы, а выстраивается воображением в завершенный образ лишь после того, как открыты и прояснены законы протекания природной жизни. Пейзажное изображение становится культурной моделью, национальным образом мира в процессе передачи пространственной организации среды, логики чередования форм, гармонии контрастов, соотношения света и тени, движения времени, упорядочивания ритмов - всего того, без чего природа может восприниматься лишь как хаос. Порядок природный и порядок мышления, речи, воображения в пейзаже обнаруживают точки соприкосновения. И именно это родство «выдает» национальный характер.
Русский пейзаж в рамках отечественной поэтической традиции обычно выстраивался в целостную систему, отличную от пейзажных универсумов других народов, при выделении двух наиболее характерных представлений о России - как о стране северной и стране колоссальных размеров.
В поэзии XVIII века Россия предстает государством, отодвинутым от Европы на крайний Север, снежным, льдистым, холодным краем. В последующие эпохи смягчается гиперболизация данного представления, но не исчезает совсем.
Северный дух России проявляется в языке, в выговоре, в характере произношения. В духе Винкельмана, видевшего причину красоты южных языков в идеальных природных условиях, оценивал, например, родной язык и Батюшков, для которого стихия греческой и итальянской речи была предпочтительней русской из-за предпочтительности природы Средиземноморья.
Он писал, что «язык, воспитанный под счастливым небом Рима, Неаполя и Сицилии имеет характер, отличный от других новейших наречий и коренных языков, в которых менее или более приметна суровость, глухие или дикие звуки, медленность в выговоре и нечто, принадлежащее Северу».
Северный, в значении крайний, отделенный от цивилизованного мира, обычно в русском поэтическом обиходе подчеркивал обособленность России от исторических судеб европейских народов, несоответствие отечественной культуры глубоким, развитым, завершенным традициям, вызревавшим еще в недрах античного мира и продолженным в последующее время. Мироощущение россиянина всегда формировалось с учетом периферийности его существования.

Поэтизация территориального размаха - другая важнейшая черта пейзажного мышления русских. От Ломоносова и Державина до поэтов XX века, не говоря уж о фольклорной традиции, пейзаж России предстает развернутой панорамой русских земель, необозримой и незавершенной, в смысле не имеющей строгих границ.
И хотя пейзаж, как всякая целостная форма, предполагает завершение, определенный порядок в каких-либо рамках, с обязательным структурированием элементов, русский национальный пейзаж создавался с учетом особого отношения к родному пространству. Столь великое целое охватить взором было невозможно, но и часть представлялась подвижной, легко ускользающей, трудно фиксируемой. Детали расплывались в бескрайней и однообразной равнине.

М. Нестеров. Видение отроку Варфоломею, 1889–1890

В русских пейзажных системах мир непостижимо вытянут в горизонталь. Ускользает прочность, ясность, отчетливость в оценке окружающего. Дождь и ветер завершают эту расплывающуюся на глазах картину. Вот какую типологическую модель русской равнины дает М. Эпштейн, опирающийся на многочисленные поэтические тексты отечественной литературы. «Да и внутри самой природы господствуют подвижные стихии – дождь и ветер, растворяющие все твердые очертания: дорога изрыта дождями, листья размокли и вот-вот упадут в лужи, ветер крутит снежные вихри, тучи вьются, снег - мелкий, летучий». Тучи, снег, листья, солома – все послушно стихии ветра, срывающей покровы, сглаживающей неровности, обнажающей бескрайнюю равнину».
Безусловно, пейзаж может быть наполнен субъективными переживаниями, соответствовать внутренним психологическим характеристикам лирического героя. В этом случае пейзажная картина будет иной. Но типичной, часто повторяющейся в художественных текстах пейзажной моделью, соответствующей национальному универсуму, будет та, что напоминает путешествие по бездорожью в незнающей границ русской степи.
Текучесть, подвижность, неуловимость окружающего мира - характерный мотив в русском пейзаже. Национальной традиции близка сама идея амбивалентности восприятия, непостижимости, неопределенности, часто непереводимости увиденного в систему логических понятий.
Неслучайно, в числе наиболее частых мотивов русской поэзии литературоведы называют мотивы «дымки», «дыма», «тумана» - призрачных состояний природы. Чтобы строгие очертания предметов воспринимались размытыми, неясными, необходим особый взгляд на мир, внутренняя склонность к импрессионистическому мироощущению. Такое восприятие сопряжено с отчуждением, отдалением от созерцаемого объекта, оно порождает грезу, а не желание практического соприкосновения с миром, его осмысления и переустройства.
Картина русской природы, подернутая пеленой, туманной сеткой, передает какое-либо промежуточное состояние: переход от зимы к весне, от вечера к ночи, от сильного мороза к неожиданной оттепели, что, конечно, может быть соотнесено с характером самого народа, мало склонного к какой-либо окончательности, завершенности, определенности. Сквозь дымку воспринимает художественная фантазия русского узор молодых ветвей, распускающуюся зелень, готовую, подобно дыму, подняться в облака и раствориться в них.
Стремление подняться вверх и раствориться в небе помогало преодолевать бескрайность русского пейзажа, стягивало необозримые шири в единое духовное измерение, задавало земному существованию сакральный смысл. Центральное место в такой идеальной картине занимает церковь, связывающая дольний мир с горним. Такое восприятие храма восходит к архетипическим представлениям о мировом древе, соединяющем землю и небо. В православной иконе практически нет места пейзажу, и только дерево или храм будут символически восполнять его.
Своеобразным продолжением иконы выступают некоторые произведения отечественной живописи, например, картины М. Нестерова. Художник вводит русских святых в лес, который олицетворяет райский сад, т.к. пространство полотен сакрализовано: тихий перелесок, хрустальный воздух, тонкие, почти бестелесные травы и цветы, прозрачные часовни и церквушки на холмах и деревья, невесомые, хрупкие, соединяющие чистой и вечной нитью землю и небо.
Идеализация в русском пейзаже - частая черта. Мечтательность и вера в чудесные изменения всегда находили отражение и в русской душе. Обычно надежда на лучшее, преодоление несовершенства мира связана была с цветением. В мифологических системах, в том числе и славянской, обычно образами деревьев и трав подчеркивалась восходящая линия жизни - от рождения к максимальной стадии роста - цветению и плодоношению. Эти сакральные образы отпечатались на русских рубахах и сарафанах, платках и кокошниках, в узорах кружев. Человек стремился получить дополнительную энергию от цветущего растения, поверить в свою силу и красоту, став единым целым с природой.
Полная символических образов формула А. Белого представляется не субъективным мироощущением поэта, а архетипическим идеальным пейзажем, в котором русский человек находил силы для будущего. Грезить о России, полной сил, красивой и гармоничной, стало национальной чертой. Грезить, скажем, в духе А. Белого.
«Россия - большой луг, зеленый. На лугу раскинулись города, селения, фабрики. Верю в Россию. Она - будет. Мы - будем. Будут люди. Будут новые времена и новые пространства. Россия - большой луг, зеленый, зацветающий цветами».