| |
Сильная и спокойная река Русской равнины с коротким и звучным, как удар колокола, названием – Дон. Дон-батюшка.
Выбиваясь из-под земли жиденьким ручейком, принимая струи первых рек и родников, Дон становится рекой, которая почти на двухтысячекилометровом пути по Русской равнине омывает песчаные косы, скалы девонских известняков, меловые останцы, или дивы, гладкие лбы докембрийских гранитов, рассекает заливные луга, роет ямы и намывает перекаты, пробивает новые русла для своего потока, оставляя огромные дуги староречий. А еще немного воды получает он от крошечных «висячих» озерец с крутосклонов правобережья.
Великая река подобна незримому времени: течет, не останавливаясь и не прерываясь, не подчиняясь ни смене дня и ночи, ни стихиям, а времена года лишь меняют ее характер и облик, но не безостановочное движение потока. Играючи относится она к ледоставу. Мороз, то неспешно, то с запоздалой торопливостью, пользуясь тем, что у реки поменьше сил, чем весной, наращивает в затонах, за косами, в медлительных излучинах хрупкие забереги, а она отрывает их, выталкивая на стрежень. Делает это с тихим шорохом.
Спокоен и нетороплив ледостав; его не всегда и событием-то назвать получается. Иное дело – ледоход, или ледоплав, когда Дон буквально в одночасье являет всю свою мощь реки-богатыря. Одинаково легко несет он и мелкое крошево, и целые ледяные поля, от ударов которых содрогаются современные мосты. Те, которые не попадают или не умещаются в пролеты, ломаются, налетая на крепкие лбы быков, так же просто и беззвучно, как песочное печенье в руках. Красоты тут никакой: грязная вода и грязные льдины, и грязные вороны на них, мусор сплавной в клочьях грязной пены, а ведь завораживает и радует, и взор не отведешь, и уходить не хочется. Чайки стайками катаются на льдинах и, не опасаясь запачкать свой безупречно чистый наряд, с упоением купаются в воде цвета дорожной грязи.
|
|
Год на год не приходится, и донское половодье не каждую весну выходит на займище. Но после многоснежных зим, когда промороженная земля не в состоянии принять всю талую воду, она отдает ее Дону, и тогда половодье превращается в яроводье. Тогда Дон не просто подпирает большие и малые притоки, а гонит в них свои воду и лед, будто отдавая долг за то, что они поили его всю зиму.
Конечно же, у всякой реки наиболее привлекательны и живописны летние виды. |
Незабываемое впечатление оставляют меловые крутояры и скалы-дивы его правобережья на всем протяжении Донского Белогорья. Фантазия может превратить эти скалы в остатки крепостных башен белого города, руины которого погребены бесследно, может быть, задолго до исчезновения Атлантиды. А стоя перед меловой стеной Обвала, что возле Сторожевого, легко представить себе и понять, что такое земная вечность, ибо слой в четыре с половиной - пять пядей - это то, что откладывалось на дно древнего моря за миллион лет, - так медленно творила природа свои создания. Ведь ложились на дно не глина и первобытная пыль, а останки пусть крошечных, но живых организмов.
Ночью белая круча Обвала, закрывая полнеба, кажется еще более дикой и неприступной, чем днем. Но вот на границе ночи и рассвета, когда Волчья звезда сияет ярче всех остальных, на тускло-белом фоне появляются крошечные и едва различимые, призрачные тени, которые с приближением зари исчезают всегда в одном и том же месте: с реки вернулись к своей пещерке ночные охотники - нетопыри. Дождавшись последнего, быстренько, без толкотни заюркивают в свою пещерку на середине обрыва. Всхлипнул последний раз сыч, зазвучали голоса проснувшихся пернатых певцов, зарозовел заречный край неба, и заря стала возвращать миру дневные краски. Одинокое, пухлое, как взбитая вата, облачко, приблудившееся ночью неизвестно откуда, нежным видением отразилось в темном, без морщинок и ряби зеркале реки, которая пока оставалась в тени высоких и густых береговых ракит. Но это зеркало было чем-то затуманено, хотя воздух в долине был чист и тепел вчерашним теплом. По реке плыли остатки ночной метели - мертвые поденки, чья жизнь-полет длилась всего несколько часов.
Залюбовавшись пробуждением зари, я и не заметил, как погасли фонари бакенов на судовом ходу, как замелькали над лугом и речной гладью, отражаясь в ней светлыми грудками, сотни стрижков - береговых ласточек, чьими норками пробиты километры обрывистых донских берегов. Не уловил того момента, как спустились с неба и засновали вдоль Обвала черные стрижи, настоящие. Их гнезда с птенцами помещались в трещинах меловой стены, но сами птицы провели ночь на крыльях под звездами. Трещин и щелей в той стене оказалось немало, и были они домом для крылатых зверьков и птиц: воробьев, скворцов, сычей и даже синеперой красавицы сизоворонки.
Теряя белесоватость, голубело небо, и наконец первые лучи, перемахнув через полусонную реку, ударили в самый верх Обвала, и неудержимо, быстро и ровно опустилось к его подножию золотисто-розовое или розовато-золотое сияние, тут же отраженное рекой
на темную гряду левобережных ракит. Реки никогда не спят, но Дон в это мгновение словно очнулся от легкой полудремы, встряхнувшись мелкой рябью.
Звучно хлестнул на стрежне один из здешних хозяев - полупудовый жерех. От такого удара вздрогнет не только река, но и сердце повидавшего на своем веку бывалого рыболова: «Вот бы такого...!» Но ни сетью, ни на крючок осторожного и мудрого старожила уже не возьмешь. В такие зори у Обвала, где на дне не было песка, хорошо клевал донской ерш-носарь, или бирючок. Невелик ростом, но покрупнее обыкновенного ерша, бирючок когда-то был знаменитой рыбкой. Маринованные бирючки почитались первейшей купеческой закуской, хотя, как писал Чехов, в те времена в любом трактире можно было закусить белужиной. Бесподобна и уха из бирючков.
Солнце быстро подсушило траву и отсыревшие за ночь меловые глыбы, которые во время обвала не докатились до берега, а так и остались лежать у подножия стены, обрастая мелким мхом и лишайниками. Дон тек молча, но на берегах уже следа не осталось от рассветной тишины. К тому же еще разыгрался веселый низовой ветер. Сил, чтобы замедлить бег воды, у него не хватало, но взбудоражить реку пляской невысоких волн он сумел.
Показалось, что ближний бакен, крепко стоявший на якоре, сорвался с него и, чуть накренившись, понесся по волнам навстречу ветру. На его фонаре крылом к крылу, острыми клювами - на ветер стоят две светлоперые птицы в черных «шапочках» - речные крачки. Внезапно одна из них взлетает и без видимых усилий, легкими полувзмахами устремляется навстречу тугому ветру.
Долгий день закончился без событий. Прошли две или три груженных камнем самоходки, предупреждая ревунами свой подход к повороту и острову. Ушло под хлопанье пастушьих кнутов с луга сельское стадо. Сник ветер, и над косами поднялись дымы рыбацких костров.
Молодой, почти новорожденный месяц скрылся за высоким берегом Дона. Следом за ним ушла и вечерняя заря, оставив на небе своих бесчисленных племянниц, звезд. Молча покинули свое жилище нетопыри. Где-то вдали раза два ухнул филин, просвистела крыльями утьва, да несколько перепелов наперебой объявили, что спать пора. И как будто вместе с дневными птицами засыпает река.
Звон и ленивое лягушачье урчание быстро убаюкивают, даря спокойные и забавные сны, в которых может явиться камышовый дух реки и будет играть сказочную мелодию на гуслях с водяными струнами. Звенит воздух всей долины, звон улетает к звездам и падает на водное зеркало и, разбиваясь о него, становится чуть громче, но не ближе и не дальше. Из этого сплошного однотонного звона состоит ночная тишина. На рассвете, когда просыпаются рыбы, птицы и люди, звон неуловимо гаснет и до следующего вечера вспоминается как наваждение.
Но обман чувств не повторяется в одно и то же время, в одном и том же месте, и новые сумерки, превращаясь в ночь, возрождают тот же самый звон. Звон разливается повсюду, но к нему нельзя подойти близко ни с фонариком, ни в темноте. Кажется, еще шаг - и можно ссыпать его в мешок. Но он отступает и как бы с новой силой возникает позади.
| Еженощно в хорошую погоду без устали и перерывов в огромной долине звучит сверхоркестр без дирижера, все участники которого давно и хорошо знакомы. Каждый оркестрант усат, крылат и шестиног. Это «поющие» насекомые: кузнечики, полевые сверчки, цикадки, медведки или земляные раки, трубачики, чьи пиликанье, стрекотание, треск, сливаясь вместе, рождают ночной звон. Разгадкой оказался маленький травяной сверчок-трубачик. В гаснущих сумерках удалось разглядеть на стебле полыни полупризрачное бесцветное существо ростом с таракана-прусака, но с длиннющими усами, которое, устроившись вниз головой, часто и мелко дрожало, издавая довольно громкое стрекотание.
В разгар лета и в начале осени бывают на Дону и другие ночи, которые называются воробьиными, когда два громовержца – Илья и Перун – устраивают над рекой и ее берегами что-то вроде состязания в виде сухой грозы. |
 |
Один рвет тяжелые тучи плоскими багровыми сполохами в полнеба, другой мечет к земле голубоватые стрелы. Те и другие отражаются в реке, озаряют меловые стены трепетным светом. Гром то ворчит в мягких тучах раскатисто и добродушно, то ударяет с таким грохотом, что кажется будто к нему добавляется гул нового обвала. Только не поддаются скалы грозным окрикам с неба, не вздрагивает и не замирает река.
Да, чуден и прекрасен Дон и в данковской теснине, и там, где на равных сходятся его воды и воды Красивой Мечи, и у скал Галичьей горы, у меловых бугров и обрывов Белогорья и при всякой погоде, и в любой сезон.
|
