|
–
Конечно, – ответил я, припомнив это
удивительное место, по дороге на
Миллерово, где не в низине, а на
водоразделе, на самом высоком месте, был
колодец, в котором замечательно вкусная,
ледяная вода стояла так высоко, что
рослому человеку, перегнувшись через
бревенчатый сруб, ничего не стоило
просто зачерпнуть ее ведром. Раньше,
когда еще не было шоссе и ехать до
Миллерово летом, в сухую погоду, нужно
было 6-7 часов, мы всегда останавливались
у этого колодца попить, отдохнуть от
пыли, тряски и грохота машины,
поразмяться на вышнем ветерке.
–
Остался он, живой еще, не знаешь? – спросил
отец и снова медленно потянул чашку ко рту.
–
Да что ты! Ничего не осталось, даже и места-то
не найдешь, – не в состоянии отвести глаза,
я смотрел, как, не донеся чашки до губ, он
опять остановился.
–
А у Поповки, у мостика, помнишь?
–
Помню, конечно, – представил я себе и это
место, и этот колодец, где тоже, бывало,
нередко останавливались.
– Тоже не остался?
– Нет. И этого уже нет.
–
Да-а, – медленно протянул отец. – Деды, они
ж дураки были, черти их носили по буграм да
по ярам – родники чистили, срубам не давали
обвалиться, банки, склянки, кружки
оставляли, чтоб всегда посудинка какая-нибудь
у колодца была, попить прохожему-проезжему.
– Он опять потянулся к чашке и опять не
стал пить.
–
А у Моховского, недалеко от моста, у речки,
помнишь, тоже какая замечательная вода
была? У Еланской мельницы. Тоже, наверное,
ничего не осталось? – Отец вспомнил
множество родников и колодцев,
существовавших когда-то в округе. За это
время он несколько раз подносил чашку ко
рту и всякий раз, не притронувшись к ней,
возвращал ее на место.
–
Конечно же, – рассуждал он, – раньше-то
люди все больше пешком ходили. Или на быках,
на лошадях – им тоже пить надо, вот он,
колодец, и нужен был... Какая благодать-то
была после дорожной жарищи в тенечке, в
холодке посидеть, попить, перекусить,
покурить-поговорить, а то и вздремнуть,
пока быки или лошади кормятся и отдыхают. А
теперь что? Пролетел на машине от места до
места – и байдюже. – Отец опять понес ко
рту чашку, вытягивая шею и наклоняя
навстречу рукам голову. Он, наконец,
пригубил ее и, набрав в рот воды, сидел
какое-то время, не глотая, сосредоточенно
глядя в одну точку. Потом с усилием сделал
глотательное движение, поперхнулся,
закашлялся. – Теплая, – поморщившись,
сказал он, осторожно возвращая чашку на
стол.
–
Да пока ты собирался, – попытался я
изобразить неуместную «бодрость духа», –
она и степлиться могла. Давай я пойду из
колонки холодненькой принесу.
–
Не надо, – отец коротко махнул кистью руки.
– Расхотелось. Пойди лучше узнай, почта не
пришла?
И,
зная его, я понял: он мучительно хотел пить,
но боль была настолько сильна, что он
страшился сделать хотя бы глоток, и в то же
время никак не хотел показать мне этого.
Вот он и «пил» из всех колодцев, из которых
доводилось утолять жажду в молодости,
отвлекая меня от своих страданий, не давая
мне возможности за разговором обратить и
задержать на них свое внимание. Нет, не зря
Бунин говорил, что «воспоминания – нечто
столь тяжкое, страшное, что существует даже
особая молитва о спасении от них». Я не знаю,
к сожалению, этой молитвы. И, может быть,
именно поэтому, желая всего лишь кратко
сказать о том, каким твердым человеком был
отец, вопреки своему желанию невольно
пришел к этому бесконечно тяжелому для
меня воспоминанию. Как бы то ни было, но оно
в достаточной степени рисует отца таким,
каким я его всегда знал.
|
